Когда семилетняя Мизиа играла на фортепиано и не доставала до педалей, ее держал на руках Ференц Лист — и жал за нее. Ноты она выучила раньше, чем буквы и цифры. Музыке ее учил Габриель Форе, а разбираться в литературе — ван де Вельде. В 17 лет Мизиа была верховным судьей и искательницей молодых талантов в литературно-художественном журнале La Revue Blanche, который издавал ее муж. А в 36 — главной советницей Дягилева: без нее не проходили прослушивания, без нее не брали в труппу аристов балета, не заключали контрактов с художниками и композиторами. Ее боялись, ею восхищались, ее боготворили, ее обманывали. Десятки ее портретов украшают сейчас главные музеи мира.

Мизиа Серт — один из самых непростых и неоднозначных персонажей в истории искусства. Настолько, что издатели в предисловии к ее мемуарам уговаривают читателя не верить ни единому слову — и заранее снабжают историю предостерегающими разъяснениями. Настолько, что воспоминания ее друзей и современников иногда прямо противоположны:

«Мизиа — капризная, коварная, объединяющая своих друзей, не знающих друг друга, чтобы „иметь возможность поссорить их потом“, как уверял Пруст. Гениальная в вероломстве, утонченная в жестокости, Мизиа, о которой Филипп Бертело сказал, что ей не следует доверять то, что любишь.

«Вот идет кошка, прячьте ваших птиц“, — повторял он, когда она звонила к нему в дверь», — так говорил писатель Поль Моран.

А так писал Жан Кокто в статье, посвященной фортепианному концерту Мизии:

«Нужно воздать хвалу пылким и глубоким женщинам, живущим в тени мужчин. Женщинам, от которых исходят драгоценные волны, побуждающие к таинству творчества. Невозможно вообразить золотые потолки
Хосе-Мариа Серта, солнечные миры Ренуара, Боннара, Вюйара, Русселя, Дебюсси, Равеля, пророческие прожектора Лотрека, кристаллы Малларме, игру лучей заходящего солнца у Верлена и сияющий восход Стравинского без того, чтобы не возник образ молодой тигрицы, в лентах и бантах, с нежным и жестоким личиком кошечки, Мизии Серт».

Пожалуй, правда и то, и другое. Мизиа — кошка, нежная и грациозная, беспощадная и своевольная, перед
ее природным очарованием немеют и теряют голову, а раны, нанесенные ее коготками, долго и утомительно лечат.

Мизиа — кошка, которая прожила свои девять головокружительных жизней в окружении
безнадежно влюбленных, талантливых, вдохновленных художников, писателей, композиторов.

Обладая феноменальным художественным вкусом, она делала знаменитыми тех, в кого верила, не смущаясь, признавала великими тех, кого высмеивали критики и зрители.

Пока светские остроумцы развлекались тем, что вешали картины Боннара и Вюйара вверх ногами — и доказывали, что разницы никакой, Мизиа заказывала художникам панно для своей гостиной.

Пока Ренуару платили копейки и бесплатно кормили, Мизиа вручала ему за работу чек с незаполненной суммой. Мизиа обожала быть щедрой. Мизиа обожала быть в центре внимания.

Семейная драма

«Дом в Вальвене стал слишком тесен для „лакировщиков“ — как называл Валлоттон моих друзей-художников. Так как мне было неприятно, когда они уходили, а им хотелось остаться, приходилось их устраивать у нас в доме. И мы с Таде стали искать большой дом на берегу реки и недалеко от Парижа. Во время одной из автомобильных прогулок мы нашли в Вилльнёве на берегу Ионны прелестный дом, который служил когда-то почтовой станцией. Я быстро там обосновалась».

Мария София Ольга Зинаида Годебска родилась в артистической семье: дед-виолончелист и дед-писатель, бабушка — подруга бельгийской королевы и отец-скульптор.

Появись она на свет в благоприятное время семейной истории, могла бы стать известной польской пианисткой или устраивать домашние концерты для многочисленных гостей.

Но семейную историю как раз занесло в крутой вираж — и девочка родилась в разгар катастрофы.

Пока мать Мизии Софи Годебска воспитывала двух сыновей и ждала рождения дочери в Брюсселе, отец, скульптор Киприан Годебски, уже полгода реставрировал императорский дворец в Санкт-Петербурге — и вдруг затеял роман с младшей сестрой собственной тещи. Да так стремительно, что его любовница уже готовилась подарить его жене двоюродного брата.

Мизиа (ласковое — от имени Мария) родилась в петербургской гостинице, куда ее мать, доведенная до отчаянья анонимным письмом с описанием похождений мужа, приехала накануне вечером.

Изнуренная долгой дорогой, промозглой российской погодой и переживаниями, Софи родила дочку раньше срока и умерла на руках подоспевшего к трагической развязке мужа.

Отца Мизиа будет ненавидеть всю жизнь. И не только за то, что довел жену до смерти, а девочку лишил матери, но и за двух мачех, которые Мизию и ее старших братьев ненавидели, отправляли в исправительный дом, спихивали надолго учиться в монастыри, по полгода держали под замком за незначительные провинности.

За то, что 6 лет обучения в монастыре Сакре-Кер ей ровным счетом ничего не дали.

Лишь несколько прекрасных воспоминаний сохранились у Мизии о детстве: уроки фортепиано с Габриелем Форе и дом бабушки в окрестностях Брюсселя, где девочка жила несколько лет после рождения и где позже проводила каникулы.

«В большом доме, как в старые времена, заполненном музыкантами, музыка доносилась отовсюду. Кроме двух больших концертных пианино в зале для приемов было еще шесть или семь в других комнатах. И они никогда не умолкали», — вспоминала Мизиа.

Именитые бабушкины гости стали лучшими учителями и собеседниками маленькой Мизии.

Девочка быстро повзрослела и быстро поняла, что единственным способом покончить с чередой ненавистных мачех и изматывающих страхов будет побег из дома.

И в 14 лет она сбежала. В Лондон.

А в 15 уже вышла замуж.

Свобода вдвоем

Перед побегом Мизиа попросила денег у друга семьи, а по приезду в Лондон сразу купила очаровательную черную вдовью шляпку, чтоб выглядеть старше. Ходила по улицам и магазинам, привыкала быть взрослой.

Несколько месяцев спустя вернулась в Париж — и начала давать уроки игры на фортепиано, зарабатывать вполне сносно, чтобы содержать небольшую квартирку с поношенной мебелью. С Таде Натансоном, которого знала еще с детства, Мизиа встретилась случайно — и тот сразу же заговорил о свадьбе.

«…я начала понимать, что свобода возможна только вдвоем, и одиночество меня тяготило», — пишет
она в книге воспоминаний.

И это как раз тот случай, о котором так настойчиво предупреждают издатели — вряд ли стоит автору безоговорочно верить.

Мизиа не была влюблена в 19-летнего Таде, а свобода, о которой она говорит, — скорее финансовая свобода: свобода оставить все свое наследство в магазине белья, свобода съездить в Норвегию, чтоб посмотреть в театре пьесу Ибсена, а в Данию — чтоб разбросать букет фиалок в замке Гамлета. Наконец, замечательная свобода быть единственной женщиной на дружеской встрече, где Дебюсси впервые играет новую оперу.

Таде Натансон и его братья Луи-Альфред и Александр издавали в Париже авангардный журнал La Revue blanche — и редакция журнала располагалась прямо в той квартире, где юная Мизиа поселилась после замужества.

Это было первое издание, опубликовавшее положительную рецензию на работы Поля Сезанна, это был журнал, где писал критик-анархист, большой поклонник пуантилистов Феликс Фенеон, где печатали Поля Верлена, Гийома Аполлинера и Марселя Пруста, где иллюстрации и литографии создавали Пьер Боннар, Анри де Тулуз-Лотрек, Эдуар Вюйар, Феликс Валлоттон. Надо ли добавлять, что все они до сих пор не приняты официальной критикой и большинством зрителей, что для каждого это чудесный шанс высказаться.

В загородном доме Натансонов в Вальвене художники (им всем около 30, Мизии — почти 20) гостили неделями. После этих затяжных каникул мусорные корзины заполнялись сотнями меню и салфеток, изрисованных набросками, на веере Мизии появлялись стихи, написанные Малларме, или сонет Верлена, наскоро набросанный на клочке бумаги. Во времена расцвета La Revue blanche Мизиа — центр восторженной группы почитателей. И не только потому, что удивительно хороша и молода. По вечерам она виртуозно играет на фортепиано, а целыми днями изучает рукописи, которые получает редакция. Она муза и терпеливая натурщица, но она же — чуткая к таланту редакционная комиссия журнала и главный рецензент.

Для издания авангардного журнала нужны деньги, огромные деньги, и их становится все меньше. Таде Натансон изобретает новые способы заработка, которые Мизии совсем не интересны. Она от скуки строит виллу и гоняет на одном из первых в Париже автомобилей, а Таде с детским восторгом и наивностью принимает должность генерального директора угольных разработок от крупного промышленника Альфреда Эдвардса.

Выгодная сделка

Альфреду Эдвардсу пришлось приложить серьезные усилия, чтоб Мизиа начала носить его фамилию. Прежде всего он купил угольные копи в Венгрии, чтоб спровадить подальше от Парижа ее мужа. А потом медленно и уверенно добивался разорения Натансона и благосклонности его жены. Все закончилось печально для Таде и унизительно для Мизии: муж в отчаянье просил ее уладить дела с Эдвардсом. И она уладила.

Сын Огюста Ренуара Жан в книге об отце рассказывает, каким человеком был Эдвардс:

«Турок по происхождению, он и казался скроенным поистине как турок. Он рвал зажатую в пальцах колоду карт и гнул монеты. (…) Эдвардсу принадлежала крупная газета, кажется, „Le Matin“, угольные копи, медные, никелевые и железные предприятия. Он добывал в Провансе бокситы для изготовления нового металла — алюминия, которому предсказывал великое будущее. Желая доставить удовольствие Миссии, он приобрел автомобильную фирму — кажется, „Mors“. Чтобы добиться такой женщины и на ней жениться, он придумал следующий способ: каждый вечер приглашал на обед всех ее друзей. Чтобы не оставаться одной, она была вынуждена присоединяться к компании. Эдвардс усаживал ее по правую руку и всякий раз под салфеткой она обнаруживала футляр с бриллиантом большой цены».

Мизиа Эдвардс стала сказочно богата. Чтобы Огюст Ренуар, прикованный к инвалидному креслу, мог писать ее портрет, в доме Эдвардсов построили специальный лифт для художника. Мизиа заставила мужа продать старинный замок, наводивший на нее ужас, и взамен построить яхту с гостиной, столовой, спальней и 5 каютами для гостей, которую так любила, что подолгу жила на ней.

Круг друзей Мизии, повзрослевшей, но сохранившей невинный девичий облик, только расширялся: старые друзья приводили к ней молодых писателей, композиторов, художников. Она страдала, если не была еще знакома с какой-нибудь восходящей парижской звездой и не успела поучаствовать в ее судьбе. Ей жизненно необходимо стало покровительствовать и быть центром артистического мира. Деньги Эдвардса этому только способствовали.

Тем сокрушительней оказался удар. У Альфреда появилась любовница, 19-летняя актриса Женевьев Лантельм, — и семейная жизнь Мизии превратилась в дешевую декадансную антрепризу: безрассудная страсть, скандалы, ночные поездки жены к любовнице, раскаяние обезумевшего мужа, мольбы о прощении — и опять сначала.

Время любви

Для Лантельм эта пьеса оказалась трагически короткой — однажды во время морского путешествия с Эдвардсом она потерялась. В Париже поговаривали, что выпала за борт с чьей-то помощью. Газеты пестрели скандальными заголовками. А Мизии даже не пришлось уходить со сцены — эту партию для нее писал изобретательный драматург. За ней лишь менялись декорации, а перед ней возникали новые герои.

Герой явился к ней прямо домой в сомбреро и черном плаще, говорил на изысканном французском с экзотическим испанским акцентом, не умолкал ни на секунду и в завершение вечера позвал хозяйку дома отправиться с ним вместе в Рим. Это был испанский художник Хосе Мария Серт — первая и последняя настоящая любовь Мизии.

«Натансон был другом детства, и я, пятнадцатилетний ребенок, вышла замуж за товарища. Очаровательного товарища, тонкого и культурного, которому я обязана лучшим в своем умственном и духовном развитии. Эдвардс был почти ровесником моего отца и сделал из меня самую избалованную девочку на свете. А с Сертом я, как равная, вступала в жизнь. (…) В первый раз я испытала ослепляющее, успокаивающее и грозное чувство чего-то окончательного», — писала потом Мизиа.

Серт был восходящей звездой, писал громадные фрески и панно по всей Европе, в соборах, ратушах, дворцах. Мизиа и Хосе засыпают в шикарных гостиничных номерах на рассвете, чтобы через несколько часов уже проснуться, заскочить в автомобиль и ехать дальше, в следующий город.

Он блестяще образован и харизматичен — и любое путешествие превращает в экспедицию первооткрывателей, охоту за антиквариатом, погоню за тайнами, в цирк, театр, молитву, битву. В историю.

Они не спешат жениться, чтобы Мизиа не потеряла приличное содержание, назначенное Эдвардсом после развода. В Париж Мизиа и Серт возвращаются, чтобы увидеть новый балет Дягилева.

Друг и Подруга

Сергей Дягилев был лучшим другом Мизии — так говорила она сама. Она ссуживала Дягилева тысячными суммами без раздумий и без надежды когда-либо вернуть долг, спасала спектакли от срыва, выплачивала гонорары артистам.

В труппе Дягилева, которую в шутку сравнивали с восточным двором, Мизиа занимала грозную роль главного визиря, обладавшего практически неограниченной властью. Она работает лучше маркетологов и социальных сетей — ее друзья (а их сотни) становились страстными поклонниками и бессменными зрителями «Русских сезонов». Именно ей писали письма с просьбами танцовщики, ей рекомендовали композиторов и художников. Она принимала решения — и, надо отдать ей должное, руководствовалась безупречным природным чутьем на гениев.

Эта дружба длилась 20 лет, держалась на невероятном совпадении темпераментов, на взаимном восхищении, на интригах, хитростях, деньгах, партитурах, эскизах, газетных статьях, грандиозных декорациях и костюмах. На горячечном поиске новых идей и совершенных тел, на любовных скандалах и взаимной поддержке, самоотверженности и тщеславии.

Когда Дягилев умирал в гостиничном номере в Венеции, он послал за Мизией. Она приехала сразу, среди ночи рванула покупать свитер мерзнувшему перед смертью Дягу, у которого из теплых вещей был только смокинг.

Пригласила священника, смехотворно крошечное наследство разделила между «мальчиками», близкими тогда Дягилеву — Лифарем и Кохно. А похороны оплатила на собственные, последние, деньги.

Когда 20 лет спустя умрет Мизиа, рядом с ней тоже будет самый близкий друг, точнее — Подруга. Она оденет Мизию в белое платье, сделает макияж, уложит волосы, украсит гроб белыми цветами — и от всех приходящих на похороны будет принимать только белые цветы.

Это будет Коко Шанель.

В книге воспоминаний Мизиа ни разу не называет Шанель по имени — об этом попросила она сама. Говорит просто «подруга». Они были знакомы почти 40 лет — пили, путешествовали, загорали на пляжах и ходили по музеям. Мизия и ее муж Хосе Серт открыли для Шанель весь мир, стали для нее учителями, проводниками, университетами, гидами, покровителями, личными музыковедами и искусствоведами, примером беспечности и расточительности.

«Если бы не Серты, я бы так и умерла дурой», — вспоминала Шанель.

Она будет привязана к Мизии даже в те беспросветные времена, когда умрут поэты, писавшие стихи на ее веере, художники, ловившие каждый ее жест. Когда Хосе Серт бросит Мизию ради юной ученицы, а Мизия, искренне привязанная к его новой жене и все еще влюбленная в него самого, будет неотвязно следовать за ними по пятам, помогать, страдать, колоть себе морфий, колоть еще больше морфия.

Она станет объектом насмешек или неловкого сострадания. Когда Хосе Серт умрет, а Мизиа скажет, что жизнь потеряла для нее всякий смысл.

Мизиа не оставила наследников, не написала ни одной картины или фортепианной пьесы.

То, что делала Мизиа Серт, в чем была талантлива, невозможно зафиксировать, сохранить, издать или повесить на стену.

Ее главная способность была встроенным механизмом, как голос для певца или пластика для танцора.

Способность смеяться, швыряться грубостями, читать партитуры и рукописи, отвергать, кутить, носить платья и шляпы, позировать, вдохновлять.

Жить.

Автор: Анна Сидельникова